«Каждый раз я испытываю ощущение выхода на сцену и волнение»

Ефим Борисович Галицкий как-то рассматривал архивные фотографии и, увидев вашу, сказал: «А это наша Лейла, которая любит рассказывать, что среди ее предков был татарский хан». Не могли бы вы поделиться этими фактами из истории вашей семьи с теми, кто с ними не знаком? 

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона есть сведения о том, что в 1270 году некий хан Баиш приехал с ярлыком на княжение на Русь и остался. И дальше от него пошел род Баишевых. Людей с такой фамилией сейчас в России, да и не только у нас в стране, очень много. Но мои прадеды утверждали, что мы прямые потомки. 

Не пробовали ли вы заказать генеалогическое древо своей семьи? 

Не пробовала, но, боюсь, что составить такое древо будет весьма проблематично. Моя бабушка по отцу, Сара Хасановна Баишева, была замужем за моим дедом, который был очень состоятельным человеком в дореволюционной России. Ее отец, Хасан Баишев, был продолжателем того самого рода. Когда случилась революция и ЧК приходила в дом моих бабушки и деда с обысками и изъятиями, моя прабабушка, мама Сары Хасановны, последнюю горсть драгоценностей спрятала. А документы, которые были тогда в личном архиве, уничтожили. Это, правда, не спасло деда от репрессии. Но он попал в первую волну репрессий и во второй половине 1930-х годов, когда пошли эшелоны с политическими или якобы политическими заключенными, уже сидел. Он сидел по экономической статье. Когда был НЭП, дед как человек предприимчивый открыл свое дело, за что его в последствии и посадили. А потом выпустили, чтобы освободить места для политических. В общем, тогда все прятали концы, никакой связи с родовитыми предками демонстрировать было нельзя. Хотя мой отец, который родился в 1925 году, и его старший брат, родившийся на три года раньше, выросли с боннами. Горсти семейных драгоценностей хватило, чтобы нанять мальчикам немецких гувернанток. 

Как думаете, что передалось вам от предков?  

Трудно сказать. Мой папа – та самая «белая кость, голубая кровь», а мама – из очень простой татарской семьи. Я думаю, что по маминой линии, где все были деревенские, мне передалась неодолимая любовь к земле, к выращиванию чего-то на собственном огороде. Вряд ли этим занимался кто-то по папиной линии – разве что как владельцы больших поместий, но они в основном были фабрикантами. А по отцовской линии передалась абсолютная убежденность в том, что человеческое достоинство – главное, что держит личность на свете. Это с раннего детства во мне было и поддерживалось. Родители лелеяли во мне это чувство. Просто самим фактом того, как они жили и как себя вели. Это очень важно для меня, для того, что я собой представляю.

Я прочитал, что ваш отец был художником. У ваших родителей были надежды, что вы свяжете жизнь с искусством? 

Нет, абсолютно. Мои родители растили меня как траву в чистом поле. Мама какое-то время просила отца, чтобы он обратил на меня внимание и позанимался со мной рисунком. Но то ли отец решил, что это безнадежно, ведь если художник не попал в определенную когорту, то жизнь его очень незатейлива в смысле материального благополучия, поэтому не стоит и пытаться. То ли не видел во мне таланта, и его действительно нет. 

У вас же, насколько я знаю, было стремление стать историком. Вы даже поступали в Институт стран Азии и Африки. 

Это была моя мечта! У родителей был знакомый востоковед. Такой колоритный грузин. Он жил в Грузии, но каждый раз, возвращаясь из зарубежных командировок, останавливался у нас и привозил маленькие слайды для проектора. Я ждала его приезда, потому что это всегда было очень увлекательно. Я до сих пор помню, как в проектор вставляли слайды и как на стене в нашей квартире оживали краски восточного мира, такого заманчивого, такого необыкновенного! Этот грузин заразил меня своим миром.

И вы пошли работать? 

Когда я, не поступив в первый год, забирала документы из института, мне предложили по комсомольской путевке пойти работать на Завод имени Лихачева и пообещали, что работа даст мне преимущество при поступлении на следующий год. Правда, умолчали о том, что отработать надо два года. Так я оказалась на заводе. 

Почему же это не помогло вам на пути к мечте? 

Через год я снова пришла в Институт стран Азии и Африки, где имела разговор с деканом факультета, на который собиралась поступать. Он объяснил, что я могу очень хорошо сдать экзамены, но меня нет ни в одном списке, так что все безнадежно. Можно было отработать еще один год на заводе. Но я тогда поступила на философский факультет, на вечернее отделение. Во многом случайно – так сложились семейные обстоятельства. И решила не забирать документы. Так там и отучилась. 

Как факультет философии привел вас в социологию? 

На третьем курсе, когда надо было определяться с кафедрой, выяснилось, что на факультете есть кафедра конкретных социологических исследований. Притом что никакой социологии в стране не было. Был институт академической социологии, но фактически все опросы находились под запретом. 

Надо сказать, что я была абсолютно правоверной девочкой и верила в то, что Советский Союз – это лучшая страна в мире. Конечно, отработав после школы два года, я понимала, что что-то не так, но в идею верила свято. Учеба на факультете философии и необходимость читать в оригинале первоисточники, особым образом труды Ленина, дали понять, что большевизм – это просто кошмар и преступление против человечества, поэтому к третьему курсу никаких иллюзий у меня уже не было. И куда мне было идти? Я пошла на нейтральную вроде бы кафедру социологических исследований. 

Со мной в одной группе учились Найля Абдулхаерова и Оксана Акулова. Они были знакомы друг с другом еще до университета, а я познакомилась с ними на первом курсе. Во время учебы на третьем я работала машинисткой в Научно-исследовательском институте планирования и нормативов при Госплане СССР, а Неля – в Институте философии. Вдруг там открылась вакансия, и Неля сказала мне: «Быстро подавай документы, пока есть возможность». Ну я и подала. После тщательных проверок гэбистов меня взяли на работу в иностранный отдел. Моей задачей было помогать людям оформлять зарубежные командировки, если таковые случались. А это было уже время Горбачева, 1986 год.

Я читал, как это произошло. Грушин заглянул в иностранный отдел, попросил выйти с ним из кабинета и что-то сказал. Какие аргументы привел Борис Андреевич? 

У Грушина были харизма и горящие глаза – ничего другого ему и не требовалось. «Подумайте до вечера» – как-то так он мне сказал. Но было очевидно, что отказ от его предложения стал бы полнейшей глупостью. Никаких аргументов Грушин не привел. Более того, сразу же заявил: «Про аспирантуру и личную жизнь на три года нужно забыть. Работы очень много, начинаем прямо сейчас». 

В работе в иностранном отделе вы не видели перспектив? 

Я бы так не сказала. Меня интересовали не перспективы, а процесс. Иностранный отдел в Институте философии возглавлял Павел Иванович Буров, которого очень многие яйцеголовые (он не называл их открыто, но подразумевал) там откровенно не любили. Павел Иванович был полковником ГБ в отставке, и его задачей было проверять всех и все. К нему регулярно приходили какие-то неприятные люди, и тогда Павел Иванович просил меня покинуть наше крошечное, размером со стандартную шестиметровую московскую кухню, помещение. Что они там обсуждали, я понятия не имею – он никогда со мной не делился. Но никто не догадывался, как много Павел Иванович сделал для того, чтобы люди действительно могли выезжать. 

И мое знакомство с запрещенной в Советском Союзе литературой произошло именно благодаря Павлу Ивановичу. Он часто ездил за границу и привозил оттуда книги Солженицына, Гумилева… В общем, всех тех, кого было невозможно купить у нас в стране. В выдвижном ящике моего стола всегда лежала раскрытая книга, которую мне дал Павел Иванович. Я могла в рабочее время, когда была такая возможность, при нем читать, а если кто-то заходил в кабинет, я просто задвигала ящик. Естественно, я не могла в институте рассказывать ничего такого, чтобы изменить отношение к Павлу Ивановичу, потому что в таком случае я бы его страшно подставила. Но то мнение о нем у людей прогрессивных взглядов было ужасно несправедливым. Они просто не знали его. Связывали в своем сознании с ГБ, не подозревая, что это просто личина, за которой он скрывался. Через несколько месяцев после того, как я ушла из Института философии, у Павла Ивановича случился сердечный приступ и он умер. Из института мне позвонили и предложили возглавить отдел. Так что перспективы были, но желания не было. 

Чему вы как секретарь Бориса Грушина имели возможность учиться у своего патрона? 

Борис Андреевич был человек-вулкан, человек-ураган. Он успевал сделать уйму дел и при этом все время говорил. Со мной, с другими людьми, которым что-то объяснял, а я все это впитывала, как губка. Я задавала Борису Андреевичу вопросы, и он никогда не ленился ответить на них. Глаза горели – он был счастлив, что кому-то это действительно было интересно. Он приводил меня на заседания ученых советов, различные совещания и обсуждения – настаивал, чтобы я обязательно на них присутствовала. Более того, я должна была печатать на пишущей машинке его лекции, которые он читал на факультете журналистики в МГУ, и тексты для публичных выступлений. Работая с Грушиным, я поняла, что такое опросы и фабрика опросов, зачем это делается и как правильно это делать. А еще он отправлял меня в несколько экспедиций с опросами и давал соответствующие наставления, а также – к Якову Самуиловичу Капелюшу, чтобы тот мне давал наставления по поводу выборки. В поле и за пределами поля я постоянно получала информацию о том, как правильно проводить опросы. 

Борис Грушин оставил ВЦИОМ в 1989 году. Была у вас возможность выбрать другой путь и уйти вместе со своим руководителем? 

Борис Андреевич ушел, создав компанию, которая называлась Vox Populi. Он пригласил туда двоих человек из тогдашнего ВЦИОМа, а мне прямо сказал, что компания маленькая, и там он в моих услугах нуждаться не будет. Спустя какое-то время Борис Андреевич изменил свое решение и предложил мне пойти с ним. Для меня это было серьезным потрясением. Хотя к тому времени я понимала, что кумиров создавать не нужно, Борис Андреевич был для меня очень значимым человеком в жизни. Он повел себя очень честно по отношению ко мне, когда прямо сказал, что нет такой потребности. Я тогда не обладала очевидными профессиональными навыками, а компания была маленькая и частным образом финансируемая, и я точно понимала, почему он принял такое решение. И я очень признательна ему за то, что он прямо мне об этом сказал, а не подогревал во мне какую-то надежду. Но за то время, которое прошло между словами о том, что он меня не возьмет, и приглашением, я приняла решение остаться во ВЦИОМе. Я озвучила это решение коллегам и менять его считала недопустимым для себя. Меня тогда очень поддержала Елена Серафимовна Петренко. Она была ученым секретарем ВЦИОМа, взяла меня своим помощником и стала «выращивать» из меня специалиста. 

То есть ваша роль во ВЦИОМе после ухода Грушина изменилась? 

Радикальным образом! Прежде я была придатком Грушина в хорошем смысле этого слова. Человеком, который в его отсутствие мог передать какую-то информацию и даже иногда принять какие-то решения, если Борис Андреевич давал мне либо прямые указания, либо обрисовал ситуацию, чтобы я могла, исходя из логических рациональных соображений, что-то ответить людям. 

А как вы оказались в ФОМе? Вы же были в числе тех, кто переезжал из Дома туриста на Никольской в тот самый детский сад в Обручево? 

Я работала во ВЦИОМе сначала у Лены Петренко, а затем, когда в полной мере начал функционировать полевой отдел, перешла туда и занималась опросами. Позже Лена Петренко с Катей Козеренко придумали экспресс-опросы. Пару-тройку опросов на тему Вильнюсских событий в январе 1991 года они реализовали сами, а потом Лена предложила нам с Нелей заняться ими. Тогда же мы придумали этим опросам название – «Пента». 

Уже в ту пору в недрах ВЦИОМа существовал ФОМ, который был создан для того, чтобы проводить опросы не по заказу государственного ведомства. Тогда это был уже не ВЦСПС, а Минтруд. «Пента» проходила под эгидой ФОМа – это было его исследование. Поэтому когда ФОМ ушел из ВЦИОМа, «Пента» перекочевала вместе с ним. Полевой отдел практически в полном составе перешел в ФОМ. 

«Пента» и сегодня выглядит сверхбыстрым опросом. А как вам удавалось проводить его в начале 1990-х, когда технологии передачи информации были несравнимы с нынешними? 

Был же телефон. Потом появились факсы, и они несколько упростили ситуацию. Обычно звонили в регионы, диктовали формулировки вопросов. Там печатали их на листочках, с которыми интервьюеры шли в поле. После звонили в каждый регион, там говорили цифры, а я заносила их в компьютер. Создавала «линеечку»: вопрос, варианты ответа и абсолютные числа по вопросу. Я уже не помню объем выборки, но она была. Затем Маша Голчанова сделала программку, которая позволяла просто сделать эту «линеечку». Я вколачивала абсолютные числа, а программка считала проценты. Никаких табличек или чего-то такого не было. 

Опросы проводились только в России или на территории уже бывшего СССР? 

Только в России, в 11 крупных городах, где у нас были надежные региональные партнеры. Практически все эти города были миллионниками. 

«Пента» уже тогда проводилась каждую неделю? 

Да. Был четкий график, в соответствии с которым был расписан каждый мой божий день. Причем назывались дни не так, как принято у всех, а примерно следующим образом: формулировка вопросов, отправка в регионы, прием из регионов, аналитические комментарии, передача заказчику. Буквально так я и жила, и для меня, с моим характером, это было жутко утомительно. 

Все это тогда уже напоминало ту фабрику опросов, о которой говорил Борис Грушин? 

Нет. Фабрика – это же конвейер, на каждом этапе которого разные бригады выполняют различные операции. А я в ФОМе была и швец, и жнец, и на дуде игрец. Поэтому и жизнь моя вся была в этом процессе. Фабрика начиналась еще во ВЦИОМе при Грушине, когда были подразделения и каждый отвечал за свое, но… не сложилось, потому Борис Андреевич и ушел. Но ВЦИОМ продолжил планомерно развивать эту фабрику. По-другому заниматься опросами невозможно. «Пента», когда она только начиналась, была очень ограничена и по объему выборки, и по ее качеству. Зато формулировки вопросов были очень правильными. Они были выстроены на дихотомии, и это во многом смягчало погрешности выборки и давало какие-то ориентиры. 

Как вы искали темы для опросов? 

Во-первых, средства массовой информации писали что-то очень актуальное, во-вторых, силой мысли. Какие-то темы подсказывали коллеги, ну и потихонечку заказчики обозначались. Но в основном это была актуальная повестка – поначалу исключительно она. 

Какие открытия, результаты тех опросов, или история, связанная с «Пентой», до сих пор в вашей памяти? 

Для меня тогда каждый результат был открытием. В 1991 году, когда мы еще сидели во ВЦИОМе, были очень серьезные выборы, и все пытались спрогнозировать результат. Рупором демократии тогда была «Независимая газета», где публиковались бесконечные экспертные статьи по поводу того, выиграет Борис Ельцин на выборах или проиграет, будет второй тур или нет. Во ВЦИОМе все были захвачены этими прогнозами. Я проследила за динамикой данных опросов в селах, малых и крупных городах, и где-то на кончиках пальцев у меня возникло ощущение, что Ельцин выиграет. Правда, не было понятно, с каким результатом и потребуется ли второй тур. Я начертила график, отображавший динамику. Это все было очень далеко от математики, прогнозов и строилось исключительно на моих ощущениях от того, что я внимательно следила за полем. И у меня вышло, что Ельцин наберет что-то порядка 60% голосов и выборы точно ограничатся первым туром. Я нарисовала табличку, продлила ее в ожидании следующих результатов «Пенты», и когда они пришли – совпали с моим прогнозом. На радостях я побежала похвастаться, уже не помню кому. Тут во ВЦИОМ пришли иностранные журналисты, и тот человек, которому я хвасталась, сказал: «А вот у Лейлы Васильевой есть свой прогноз, ее еще можете спросить».

«Независимую» же читали все во ВЦИОМе. Я не знала, с какими глазами мне идти на работу. В выходные, когда подсчитывались результаты голосования, я не спала ночами, держала радио у уха. В итоге мой прогноз сбылся. Если бы было расхождение, это стало бы катастрофой. В газете же было написано, что это прогноз ВЦИОМа, то есть я сделала прогноз от лица организации, хотя совершенно не собиралась этого делать. Когда прогноз оказался удовлетворительным и объявили точные результаты, я пришла на планерку, Лена Петренко открыла шампанское, и все выпили за счастливый исход. Правда, Леша Левинсон высказал мне: «Вы понимаете, что могло случиться иначе и тогда бы вы всех подставили?» Но меня спасла Лена, она сказала: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское. А мы сейчас будем пить, потому что Лейла рисковала». А я была просто дурындой и не понимала, что делала. Никогда больше я так не поступила бы. 

Помимо «Пенты», какими еще проектами вы занимались? 

Нельзя сказать, что у меня был какой-то конкретный проект. В ФОМе все делали все. Шел проект – и полевики на него бросались. Конечно, был человек, на котором лежала большая часть ответственности, но все делали все. 

В какой момент вы решили переключиться с количественных методов на качественные? 

Это я очень хорошо помню. Шел 1995 год, и мне ужасно надоело жить в этом сверхнапряженном режиме. Тогда результаты «Пенты» публиковались в «Итогах», поэтому вдобавок ко всему надо было пойти в редакцию, получить задание, вернуться в ФОМ, составить вопросы. Это была изнурительная рутина, а мне хотелось внезапности, неожиданности, каких-то сюрпризов от жизни. Я к тому моменту была уже с большим животом и, продумав речь, пошла к Александру Анатольевичу Ослону. Я спросила, можно ли мне по возвращении из декрета полностью переключиться с «Пенты» на качественники. Мы уже начали их делать. Ослон согласился: «Лейла, все что угодно!» 

Вам пришлось осваивать новую для себя работу? 

Нет. Я к тому моменту уже проводила качественные исследования. То есть на мне, помимо количественников, были еще и качественники. 

Что поначалу представляло для вас наибольшую сложность в качественных методах? 

Фокус-группы и глубинные интервью – это разные вещи. В первом случае задача модератора – добиться групповой динамики, и у меня ушло время, чтобы этому научиться. Представьте себе: 1990-е, на дорогах абсолютно разные машины – у кого-то старая советская, у кого-то современная иномарка, но все ездят как попало. А вы только учитесь водить автомобиль, и вам приходится управляться с механической коробкой передач, чтобы машина не глохла, следить за дорогой, а еще – за неугомонным ребенком, который болтается на заднем сиденье. Это такая многозадачная проблема. Так и с фокус-группами. Тебе нужно добиться групповой динамики, как-то управляясь с людьми и следуя гайду: узнать ответы на свои вопросы и при этом контролировать людей, чтобы они не деструктировали, не отмалчивались и не передрались. Тогда все это казалось сложным. 

Надо полагать, ваш артистизм и умение расположить к себе людей здорово помогали вам в этом деле? 

Да у меня и не было такого умения. Но 30 лет за модераторским пультом кого хочешь научат. Конечно, я всегда очень хорошо относилАась к людям. Это чрезвычайно важное для модератора качество, оно базовое. Тогда люди видят в тебе искренность. А мне не надо это специально играть, потому что это правда. Это мое естественное и сформированное качество. Я училась методом проб и ошибок. Многое получалось, но и ошибок хватало. Что и говорить, наломала дров в свое время. 

Приведите пример? 

1990-е. Общество раскололось: оставалось еще много людей с искренним советским задором, но уже появились и те, кто абсолютно осознанно голосовал за Егора Гайдара и экономические реформы в стране. И мы собрали этих людей за одним столом. Задача модератора была – спровоцировать столкновение для того, чтобы как можно больше аргументов в защиту своей позиции люди высказали. В таких случаях важно чувствовать, когда конфликт перерастает во что-то безобразное и может дойти до склоки, оскорблений или, что еще хуже, до рукопашной. Во время одной такой фокус-группы мужчина с очень стойкими советскими убеждениями не выдержал высказываний девушки с демократическими взглядами. А на столах у нас всегда были чай и угощения. И мужчина метнул в девушку чашку, полную горячего чая. Это очевидная ошибка модератора, который не почувствовал момент, когда стоило остановиться и загасить ссору. Этот случай произошел в самом начале моего пути. 

Сейчас, спустя 30 лет за модераторским пультом, вы чувствуете себя дирижером, который легко управляет оркестром и знает, кто как сыграет, или новичком, который выходит к группе как в первый раз? 

Ни то ни другое. Каждый раз я испытываю ощущение выхода на сцену и волнение. У меня потеют ладошки – то, о чем я говорю своим студентам. Если ладошки сухие, это плохой симптом – это означает, что нет правильного настроя и, скорее всего, я завалю группу. 

Ощущение, что ты многое понимаешь, это ощущение неофита, появилось у меня после нескольких месяцев активного модераторства. Мне казалось, что я вижу человека насквозь и заранее знаю, как он ответит мой вопрос. Но после случались открытия, которые показывали, что я ошибалась. И постепенно пришло понимание, что на самом деле я ничего не знаю. И чем дальше, тем сильнее оно становилось. Люди – это очень непросто. Они все разные и значительно меняются на протяжении жизни из-за приобретенного опыта и ситуативных перемен в окружающем мире. Поэтому я уверена, что точно не знаю, что скажут люди на группе. 

Вы как-то сказали, что проведение интервью и фокус-группы – ремесло, которое можно освоить только на практике. Чему же вы в таком случае учите студентов? 

И в «Шанинке», и в РАНХиГСе у меня нет практически никакой теории. На первой паре я рассказываю о месте качественных исследований в опросах вообще, а дальше студенты выбирают тему, пишут программу, гайды и проводят группы. 

Декан факультета социальных наук «Шанинки» Ирина Дуденкова рассказала в интервью, что вы как никто умеете вернуть студентам мотивацию, которую они утрачивают к третьему курсу. Что у вас за метод? 

(Смеется.) Понятия не имею, как это получается. Могу лишь сказать, что обычно на занятиях присутствует полгруппы, а ко мне ходят полным составом. Но я думаю, что дело не в методе. Головы студентов переполнены теоретическими знаниями, а они – молодые ребята, им всего-то по 20 лет. Чтобы поступить в «Шанинку», надо очень хорошо учиться в школе – действительно «ботанить», уделять учебе много времени и сил. В Высшей школе – то же самое. Они постоянно учатся. Как я в институте шесть лет читала Маркса, Энгельса и Ленина, так эти ребята читают классиков социологии. И вдруг – бац! – появляется курс, где не надо писать эссе, от которых они тоже устали, не надо вдумываться в чужие мысли, теории, гипотезы и понимать, как они связаны друг с другом. Игра, расслабуха, когда можно, применив свои мозги, логику и здравый смысл, сделать то, что им интересно.

Давайте поговорим о ФОМе, в котором вы трудитесь уже больше 30 лет. Что, на ваш взгляд, заставляет людей десятилетиями работать бок о бок? 

Ну, кого-то заставляет, а кого-то – нет. Есть и те, кто из ФОМа ушел, за последнее время таких тоже немало. У меня свой аргумент. Я очень люблю то, что делаю. Мне ужасно нравится моя работа. И я думаю, что так, как я делаю свою работу в ФОМе, мне нигде больше не будет позволено ее делать. А я хочу делать ее так, как я ее делаю. 

Сотрудники ФОМа ведь не только работают вместе, некоторые еще и дружно отдыхают. Какие воспоминания у вас с этим связаны? 

Как-то Галицкие вытянули меня на Куршскую косу. Они много лет ездили туда всем семейством и очень рекламировали этот отдых. Ефим Борисович всегда отмечал там свой день рождения – 30 июля. Мы с дочерью были приглашены на званый обед в номер в отеле, и все вместе шли туда с моря. Должна заметить, что Ефим Борисович всегда плавал в Балтике, какой бы бодрящей ни была вода. Каждый день он лез в холоднющую воду и заплывал так далеко, что его голова становилась размером со спичечную головку. А еще он всегда привозил с собой компьютер и работал даже в отпуске. Так вот, по приходе в отель выяснилось, что Ефим Борисович посеял телефон. А без него никуда, ведь это же связь, в том числе и с ФОМом! Ефим Борисович побледнел, уже и день рождения не в радость. И пошли мы искать телефон. Два часа прочесывали прибрежный лес – ну нет нигде. В какой-то момент именинник открыл ящик тумбочки в прихожей в номере и обнаружил пропажу. Наверняка у меня есть и другие забавные истории с отдыха, но прямо сейчас почему-то вспомнилась именно эта. 

Вы продолжаете замечательную традицию совместного отдыха с коллегами? 

Раньше такое случалось часто – с Нелей Абдулхаеровой и Оксаной Акуловой мы вместе отдыхали практически каждый год. Периодически ездили с Леной Самкович, правда, такое было возможно не всегда. Для того чтобы мы вместе ушли в отпуск, нужно, чтобы кто-то оставался в отделе. А мы не всегда работали втроем. К сожалению, два года пандемии были невыездными, да и последний год – тоже. Кажется, последний совместный вояж был с Леной в Венгрию и Австрию. Лена купила билеты в Венскую оперу на два вечера подряд. Мы побывали в Будапеште и на две ночи съездили в австрийскую столицу, где послушали «Севильского цирюльника» и «Волшебную флейту». Это было три года назад на новогодних каникулах. 

Как вам кажется, за счет чего даже на удаленке ФОМ сохраняет свою самобытность? 

А почему она должна утратиться? 

Перейдя на удаленку, мы, как недавно сказал один наш коллега, прорыли функциональные тоннели, которые позволяют нам решать рабочие задачи, но совсем перестали общаться друг с другом по нерабочим вопросам. Это определенное испытание для коллектива. 

Я такого не замечаю. Возможно, потому что у меня есть ощущение, что ФОМ – внутри меня, что я – часть ФОМа, а ФОМ – часть меня. Я думаю, что если бы Ослону удаленка была не по вкусу, то не было бы у нас никакой продолжительной удаленки. И в этом у нас с Александром Анатольевичем вкусы по всей видимости сходятся. Мне комфортно в условиях удаленки, и у меня нет потребности обязательно всех видеть. Я всех чувствую. А с кем-то, по кому я конкретно скучаю в силу того, что у нас очень тесные личные отношения, мы видимся. И для этого необязательно приезжать в офис. 

В конце интервью позвольте личное наблюдение. Я пришел в ФОМ семь лет назад. Как раз сразу отмечались 23 Февраля и 8 Марта. За барной стойкой собрались коллеги, как вдруг ворвалась яркая дама с бушующей энергией, вмиг захватила общее внимание и потребовала не выбрасывать пробки от винных бутылок. Кажется, они были нужны вам для какого-то творчества. Удалось реализовать задуманное? 

(Смеется.) Это тайна! Поэтому я не могу ответить на этот вопрос. Во-первых, как только я скажу, зачем мне нужны пробки, мне перестанут их приносить, потому что все тоже захотят такое. Во-вторых, эта интрига так долго держится, что я уже не хочу ее разрушать. Но по секрету скажу, что с увеличением количества пробок цели изменились. То, что было запланировано, реализовано. Но потом я поняла, что это мелко и нужно замахнуться на что-то более серьезное. Вот сейчас и замахиваюсь.