Анна Данилова – о временах, когда была правой рукой Александра Ослона, карьере в медицине, приключениях в Америке 1990-х и загадочной любви к мышам
Несколько лет назад, в самый разгар пандемии, ведущий специалист по подготовке информационных продуктов Анна Данилова потрясла коллег тем, что отправилась работать волонтером в ковидное отделение. Хотя те, кто знает Анну не один десяток лет, наверное, не удивились. Это человек бурного нрава, бесконечной энергии и скрытых талантов. О некоторых из них теперь известно и нам.
Уроки катания на лыжах. Профессионально. Бесплатно
Наш разговор переносился несколько раз, в том числе из-за вашего отпуска. Вы провели его на лыжах?
Да, каталась в Красной Поляне. Я не очень люблю этот курорт – там пафосно, нет культуры на склоне, но в этот раз все было шикарно. Мы собрались большой хорошей компанией, у меня было пять учеников, которых я ставила на лыжи. Правда, в первый день шел жуткий ливень, а во второй – был сильнейший снегопад. Погода стала проверкой для моих учеников, и ее прошли не все. (Смеется.) Но на третий день выглянуло солнышко, и мы погнали. Обычно я спокойно катаюсь со скоростью 100 км/ч, но здесь показала максимум 78 км/ч. Берегла себя. Я поехала в отпуск с больной спиной. Мне вообще запретили кататься, но как себе отказать – хочется ведь!
Предполагаю, на склоне спину сразу отпустило.
Не сразу, но отпустило. Говорят же, что клин клином вышибают.
Так значит, если учиться кататься, то это к вам?
Я больше 30 лет ставлю людей на лыжи. Когда-то в Швейцарии получила категорию по горным лыжам. Мне там предлагали горнолыжный костюм, я от него гордо отказалась – неудобно было брать. А сейчас представляю, как красиво смотрелся бы на горе фиолетовый костюм с надписью Davos School. Но я не профессиональный инструктор, для меня это хобби. У знакомых дети подрастают, и я ставлю – кого на лыжи, кого на доску – во время отпуска. Обращайся – научу. Безвозмездно. (Смеется.)
Я многих фондовцев учила кататься. Алену Рожкову ставила на доску в Крылатском. Юлю Осичнюк. Увижу – спрошу, катаются ли. С Петей Маркиным мы три дня занимались. На четвертый спрашиваю: «А ты где?» Отвечает: «А я на Чегет улетел». «Вот дает!» – думаю. Хотя обычно одного дня достаточно, чтобы поставить человека на доску – чтобы он мог аккуратно кататься, а главное – останавливаться.
Раньше мы лет 15 подряд ездили в Хибины, на Кольский полуостров, это Кировск. Однажды с нами была Елена Серафимовна Петренко, тоже каталась. Но это было давно.
В марте 2020 года, когда началась пандемия коронавируса, вы были во Флоренции. Бывали ли вы за границей после этого?
Только в Стамбуле. Ездила туда с подругой на три-четыре дня. Вернулась за пару дней до землетрясения. Больше за границей не была – только в России: Шерегеш, Кировск, Красная Поляна. До Абзаково и Манжерока не доехала. Говорят, там очень фешенебельно, по-европейски, но цены выше, чем во Франции.
А во Флоренцию я ездила со Светой Корольковой. Когда стало известно о начале пандемии, там было тихо и спокойно. Все было закрыто, но не было никакой паники, никто не ходил ни в масках, ни в перчатках. Домой я летела в пустом самолете – членов экипажа было больше, чем пассажиров. Обычно в полете на обед предлагают на выбор курицу, рыбу или мясо. У нас были и курица, и рыба, и мясо. И вино с коньяком из бизнес-класса. Я считаю, что это был самый шикарный полет в моей жизни. Но когда мы вышли в Шереметьево и увидели сотрудников не просто в масках и перчатках, а экипированных в защитные костюмы, то даже мне стало не по себе. Подумала: «Господи, прямо эпидемия какая-то». Нас гоняли от одной стойки к другой, везде наклеивали зеленые бумажки. А через 10 дней мне пришло сообщение: «Вы летели на рейсе с больным коронавирусом». До сих пор храню его в телефоне. Вот было смешно. Стюардессы же нам говорили, что в самолете вентиляция устроена таким образом, что, даже если пассажир болен, чихает или кашляет, другие не заразятся. Это все, конечно, условно, потому что пространство замкнутое и, несмотря на вентиляцию, воздушно-капельный путь никто не отменял. Тогда, прилетев в Москву, я остро почувствовала, что здесь ситуация очень напряженная. Мне позвонил Леша Чуриков и сказал, чтобы я близко к Фонду не подходила, потому что я вернулась из очень опасной страны. Было не сказать что страшно, но неприятно. Пришлось из дома работать. Но через две недели, выждав инкубационный период, я приехала в Фонд.
Знаю, что у вас медицинское образование. Ваша работа врачом-добровольцем в Московском клиническом центре инфекционных болезней «Вороновское» во время пандемии была вызвана желанием найти для себя новый вызов или вернуться в медицину?
Медицина меня всегда интересовала, и так или иначе я ей периодически занимаюсь. Просто уже не беру на себя ответственность лечить, потому что для этого надо погружаться в тему в формате 24/7. Поэтому быть врачом я не могу, а вот посмотреть, что происходит в медицине изнутри, чем-то помочь, мне очень любопытно.
У меня сертификат главврача, а на момент пандемии был еще и сертификат педиатра (сейчас срок его действия истек). Тем не менее я пошла не врачом, а волонтером. Я делала работу медсестры, помогала им. Медсестрам приходилось открывать по тысяче ампул в день, чтобы глюкозу прокапать, – это адовая работа, до мозолей на пальцах.
И вообще мне хотелось посмотреть, что происходило в больницах. А происходило ужасное: пациентам нельзя было помочь, потому что препаратов не было, капельниц тоже. Можно было разве что немного симптоматически облегчить ситуацию – например, перевернуть пациента на живот, чтобы уменьшить кашель. Выздоровление зависело от иммунитета: если он был сильный, человек выживал, если – слабый, то пневмония его очень быстро разъедала.
После той работы в красной зоне ваша медицинская карьера приостановилась?
Почему же? Шла пандемия, ФОМ работал на удаленке. Мне стало скучно дома, и я решила попробовать себя как главврач и открыла клинику по онкологии, кардиологии, дерматологии и другим направлениям. Получила лицензию, связалась с Кореей и закупила там препараты, потому что, например, дерматологи сказали, что они хотят работать с корейскими филлерами. Мы все это во время пандемии привезли из Кореи.
Я работала как главврач, но поставила условие: «Поскольку у меня есть основная работа, я буду только курировать и помогать». В Фонде тогда было много работы: я приезжала в клинику с ноутбуком – консультировала, а параллельно оформляла презентации. Как только клиника открылась и начала принимать пациентов, я ушла.
Это было интересно: я узнала, сколько всего нового происходит в медицине, она не стоит на месте. Ну и устроила себе встряску – это необходимо, чтобы не деградировать. (Смеется.)
Вы рассказывали, что в 2002 году готовили сына к поступлению в институт и решили сами пойти учиться. Старший сын пошел на педагогический, а вы – на медицинский. Выглядит как спонтанное решение, ради встряски, но вряд ли же оно таким было на самом деле…
А оно и не спонтанное. Медицина интересовала меня лет с 14–15, и это было странно. У меня же мама – химик, папа – математик, бабушка – биолог, дедушка – геолог, он вообще лауреат Ленинской премии. В общем, все у меня – из МГУ и связаны больше с теоретическими науками.
Сына я подготовила к сдаче сочинения, математики, физики, химии. Выяснила, что я все знаю, и решила: пойду-ка и я сдавать экзамены. Пошла, сдала – и поступила! ФОМ тогда обитал в детском саду на Обручева, а я поступила во Второй мед (Российский национальный исследовательский медицинский университет имени Н. И. Пирогова. – Прим. ред.) на Островитянова. Было удобно. В ФОМе работать раньше 11–12 часов мы не начинали, потому что сидели не до 22 и даже не до 23 часов, а порой до полуночи, до 2 часов ночи. Иногда вообще ночевали, люди оставались на раскладушках спать. А учеба начиналась в 07:30 и к 12–13 часам заканчивалась, после чего я ехала в Фонд. По молодости было отлично, я даже не переутомлялась. Энергия позволяла все успевать, нигде сроков я не срывала. Семь лет в институте, два года в ординатуре, потом еще в Минздраве.
Вы рассказывали в интервью Проекту коронаФОМ, что на стажировку в Минздрав вас отправил ректор, но вы оттуда ушли, потому что там ленивые и безответственные люди.
В Минздраве я не смогла работать, потому что там чиновники. Увидев все своими глазами, я поняла, почему у нас такая медицина. Была забавная ситуация. Однажды я зашла в лифт вместе с Татьяной Голиковой (министр здравоохранения и социального развития РФ в 2007–2012 годах. – Прим. ред.). Этого нельзя было делать, а я не знала. Голикова мне строго сказала: «Выйдите, пожалуйста». Я ответила: «Извините, не выйду. Персональных лифтов не бывает». Она на меня холодно посмотрела, и мы поднялись на какой-то этаж. Я думала, что меня сразу выгонят, но мне было без разницы, потому что я и так не планировала оставаться. Однако никаких санкций не последовало.
Вы тогда разочаровались в нашей системе здравоохранения?
Нет, абсолютно не разочаровалась. В Минздраве тоже были люди, которые работали за десятерых.
Почему вы не стали работать педиатром?
Когда ребенок рождается, можно сразу поставить диагноз, если что-то не то. Определить по волосам, по голове, по потливостям, по пятнышкам – по чему угодно. Я поняла, что мне для работы педиатром все-таки не хватает знаний или я уже не так впитываю эти знания. Было опасно что-то упустить.
Я приходила на вызов к годовалому ребенку, понимала, что вроде бы все хорошо, но все же что-то не так, и в какой-то момент поймала себя на том, что это страшно. Лечить детей – колоссальная ответственность. Хотя, возможно, вместо меня мог прийти врач с еще меньшими знаниями и сказать, что все в порядке. И кто знает, какие у этого могли бы быть последствия.
Сегодня я смотрю на своего младшего сына, который пошел по моим стопам. Он окончил институт. Я всегда хотела быть хирургом, мне нравится резать, а сын – кардиологом или лором. Лор победил, так как дети и взрослые простужаются часто. Смотрю, насколько ответственно он относится к делу – все время смотрит что-то медицинское, читает книжки. Вот это правильно, так и надо. Его уже зовут в частные клиники на операции. И он этим горд. Но ему 23 года, а я-то начала учиться уже после 30 лет.
Вы были когда-нибудь близки к тому, чтобы уйти из ФОМа в медицину?
Нет, уходить у меня никогда не возникало желания. За долгие годы работы в ФОМе я привыкла к относительно свободному графику, когда можно начать работу во сколько хочешь, а если есть личные обстоятельства, то взять отгул. Это, с одной стороны, расхолаживает, а, с другой – именно это позволяет работать, что называется, в удовольствие. В медицине такое невозможно. Ты приходишь к 8 утра, ведешь прием до 16, а потом тебе надо сделать еще кучу бумажной работы. В итоге ты целый день на работе, а значит, никакой личной жизни. Вот если бы мне сейчас сказали: «У нас открывается новое направление, есть возможность получить новую специальность и новый опыт. Пошли, ты нам очень нужна», и при этом не надо было бы сидеть на работе от звонка до звонка, то я бы задумалась, пришла, посмотрела, проверила. Но так же не бывает. Это все из области фантастики. Мне сейчас очень хорошо и комфортно, меня все устраивает. К тому же у нас в Фонде, как известно, то густо, то пусто. Случаются завалы, когда ни о чем другом и подумать некогда, работаешь с утра до ночи. А бывают затишья, когда можно попробовать что-то еще. Но насовсем я бы не ушла. Я в ФОМе уже более 30 лет и не готова расстаться ни с ним, ни с Александром Анатольевичем Ослоном.
Вы в Фонде с самого основания? Как вы пришли сюда?
Я в ФОМе с 1991 года. До него я работала в совместном предприятии, которое Эмиль Гутник организовал с каким-то англичанином. Гутник по образованию был математик-программист, и у нас была сильная команда программистов. Я попала в эту компанию буквально через полгода после института. Это был 1989 год. Я составляла инструкцию по работе с программой AutoCAD и иногда ездила в Минск, где мы закупали программаторы. Это коробочка, которая вставляется в компьютер, чтобы купленная программа работала только на конкретном компьютере. Саму программу мы продавали организациям то ли за 2000–3000 рублей, то ли даже за 5000 рублей. Средняя зарплата в то время составляла 130 рублей. В общем, жили мы безбедно. Все наши сотрудники купили квартиры, машины. А я тогда жила с родителями и отдавала деньги им. В какой-то момент программисты разъехались по заграницам, следом выяснилось, что англичанин больше не хочет нас спонсировать, и предприятие закрылось. Я пошла преподавать дизайн и программы для верстки в организацию «Интермикро». Примерно тогда Эмиль познакомил меня с Ослоном. Мне было удобно ездить: «Интермикро» находилась на станции метро «Бауманская», а ФОМ – на «Площади Революции», на улице Никольской. Там мы и начинали. Кто бы тогда мог подумать, что эта история затянется на 30 с лишним лет!
Александру Анатольевичу пришлось уговаривать вас прийти в компанию, которая только зарождалась?
Я вообще не помню, как все это случилось. Как будто я просто пришла в ФОМ и села в комнату с Игорем Клямкиным и Алексеем Чуриковым. А в соседней комнате сидел Александр Анатольевич Ослон. Позже к нам пришли Лейла Васильева, Неля Абдулхаерова, Леша Блехер, с которым я была знакома еще до ФОМа, – и пошло-поехало.
Зачем вместо перспективных программирования и дизайна вам понадобилась социология?
Так я и в ФОМе программировала. Сначала писала на фортране, потом на С++, но быстро поняла, что это не мое, и занялась версткой. В ФОМе в этом была потребность. Надо было разрабатывать фирменный стиль организации, верстать письма, брошюры, статьи Ослона. Ну и практически сразу мы начали выпускать книги. Одной из первых вышла «Народ и политика» Клямкина.
Вы же еще успели побывать в Америке. Ваша командировка за океан случилась до ФОМа или уже во время работы здесь?
Это было в 1992 году. Мы только переехали на памятном грузовичке из здания на Никольской в детский сад на Обручева. Мой бывший коллега Олег, с которым мы работали на совместном предприятии, рассказал, что есть американец, для которого надо писать инструкции. Пообещал очень хорошие по тем временам деньги, несколько тысяч долларов. Хотя дело было не в деньгах, мне просто было интересно. И я отправилась в Америку.
И как вам страна больших возможностей?
Мне было 20 с небольшим, это была моя первая поездка за границу. Я хотела отметить в Америке свой день рождения – 11 августа – и прилетела за день до него. Но после долгого перелета и из-за смены часовых поясов проспала двое суток.
Я жила в деревне Парлин, что в часе езды к югу от Нью-Йорка. Казалось, что это местная Рублевка, потому что за высокими заборами виднелись шикарные дома с бассейнами. Утром и днем я работала, а по вечерам гуляла, ходила по магазинам, в которых поражалась изобилию – в Москве-то тогда на прилавках лежала одна морская капуста.
Хотя в Парлине ничего особенного не было, все равно мне было интересно. Правда, меня никто не предупредил, что в Америке нельзя ходить по улицам в шортах и босоножках. Позже мне объяснили, почему мне все сигналили. Я-то думала, что это были просто любезные люди и так они предлагали подвезти меня, но нет. (Смеется.) В Америке, если хочешь ходить в шортах, надевай кроссовки, а если – в босоножках, то – длинную юбку. Я всем радостно говорила: «Хеллоу», а потом быстренько: «Бай-бай».
Удалось поймать американскую мечту за хвост?
Месяц мы там работали. Олег написал программу, я сделала к ней инструкции. По ходу дела выяснилось, что наш работодатель никакой не американец, а бывший русский – иммигрант. Звали его Михаил. Он был посредником между нами и американской фирмой и почему-то решил нам не платить. Забрал у нас машину, которую нам выдали, и сказал: «Ребята, работа сделана, спасибо, можете уезжать в Москву». Мы спросили: «Позвольте, а где же наши деньги?» Я не сильно переживала на этот счет – все-таки нам предоставили жилье, нас кормили, поили, а вот мой коллега-программист очень расстроился: во-первых, в отличие от меня, он провел там не месяц, а два или три, он был сильно старше меня, женат и, конечно, надеялся привезти кучу заработанных денег в Москву и безбедно здесь жить. Когда выяснилось, что нам ничего не заплатят, Олег запустил вирус, который все уничтожил на компьютере.
Михаил же отказался еще и покупать нам билеты, тогда мы пошли в полицию. В отделении мы соврали, что нас не кормят, – тут же на столе возник поднос с чипсами, картошкой. А мы были сыты, пришлось все это есть. Меня поразило, насколько полицейские прониклись нашей ситуацией. Они надавили на этого Михаила, и он купил нам билеты. Через неделю я улетела домой, и потом еще долго полицейский писал мне письма, признавался в любви и просил выйти за него замуж. Его звали Ригган, это был ирландский, рыжеволосый, огромный, под два метра мужчина. Это было очень трогательно.
Вернулись сразу в ФОМ?
Да. По приезде Ослон сделал меня руководителем отдела. Жизнь наладилась. И я подумала: зачем мне эта Америка, когда и здесь так хорошо?
Коллеги говорят, что вы в тот момент были правой рукой Александра Анатольевича.
Это правда. И я должна сказать, что это было очень трудно, потому что, если возникал какой-то заказ, Ослон напрямую говорил мне, что надо сделать, и мы это делали. Нас было очень мало: я, Леша Блехер, который общался с социологами, аналитиками, редактор Рашель Миневич и девочка-машинистка, которая набирала тексты. Я делала дизайн, верстала.
В кабинете у Ослона я сидела не часто, а очень часто. И все проекты мы обсуждали вместе. Это было хорошее, интересное время. Работы было много – и проектов, и опросов самых разных. Это сейчас большинство наших опросов связаны с политикой, а тогда мы проводили исследования еще и для компаний. Приезжали заказчики и привозили коробку своей продукции – кетчупа или шоколада. Мы все это пробовали.
В какой-то момент в ФОМе появился журнал «Социальная реальность». Жаль, что он прекратил свое существование, он был востребован, там публиковались сильные социологи, и делать его в сравнении с бесконечными отчетами было особое удовольствие.
В этом журнале вы числились арт-директором.
Нашли для меня такое слово – «арт-директор», но я этому сопротивлялась, говорила, что я занимаюсь исключительно версткой. Я всегда говорила, что мне нужен художник, потому что обычно он рисует полосы, а верстальщик их макетирует. У нас был художник, но он рисовал только иллюстрации. Как-то мы приглашали рисовать брата Ефима Галицкого – Сашу. В общем, я себя арт-директором никогда не считала. Хотя это звучит красиво, лучше, чем «верстальщица». (Смеется.) В основном же в моей работе простая визуализация – графики, карты. Особо не подизайнерствуешь.
Что вы делали, помимо отчетов и журнала?
Книги. ФОМ всегда выпускал много книг – Гофмана, Шварца, Липманна, Блехера с Любарским. Все они стоят в офисной библиотеке. Но в основном были отчеты в каких-то колоссальных объемах. Что любопытно, все книги очень аккуратно сверстаны. А вот если посмотреть на отчеты 1990-х годов, то они страшные, неказистые, с ужасными шрифтами. Многие верстались в текстовом редакторе «Лексикон», не было же специализированных программ для верстки. Все делали сами: верстали, печатали, множили, брошюровали и сами же развозили заказчикам. По 10, 20, 50 экземпляров. Без дела не сидели.
Мы постоянно что-то обсуждали. Помню, зайдешь в кабинет к Ослону в 12, а выходишь в 16–17 часов. Обсуждали поле, проекты, идеи. Идей-то было много, и надо было все претворить в жизнь.
Идея сделать для Блехера книжку «Чаинки» не ваша?
Леша любил заваривать разные чаи и делать рассылку со словами: «Граждане, чай готов», при этом он всегда сопровождал свои письма описанием, почему именно этот чай он заварил. Эта книжка, кажется, была приурочена ко дню его рождения. Кто был инициатором предложения собрать все Лешины письма в книгу, не вспомню. Но она совсем недавно попадалась мне на глаза в ФОМе. А вот идея сделать книжку для Ослона была моя.
Что за книга?
Это книжка страниц на 200–300 о жизни Александра Анатольевича, с его статьями, фотографиями. Он часто просил меня напечатать разные старые фотографии, я их предварительно ретушировала. В какой-то момент у меня на компьютере появилась папка, где были фотографии, биография Ослона, его диссертация, какие-то наши с ним беседы, которые мы записали. И вот из всего этого я решила составить книгу на день рождения Александра Анатольевича.
Как думаете, почему фомовцы любят вспоминать истории времен детского сада?
Видимо, потому что там нас было немного и в этом детском саду было особенно тепло. Помню, когда мы переезжали, я сидела в кабине грузовика на коленках у Миши Тарусина. Когда мы приехали в детский сад, всех нас поразили стульчики и маленькие унитазики. А еще там стоял теннисный стол. В советские времена был 15-минутный перерыв на зарядку, а мы выходили поиграть в пинг-понг. Несмотря на какие-то неудобства, в детском саду было по-семейному уютно. В чем причина? Возможно, влияла аура помещения, а может, мы все были молодые, энергичные, открытые, дружелюбные. И сейчас, когда в ФОМ приходят новые сотрудники, они отмечают особенную атмосферу в компании. Кажется, что теперь больше текучка. Но в ФОМ и раньше часто приходили молодые ребята, учились, выучивались и уходили. Мы за них только радовались, потому что понимали, что у нас фабрика, поток. В ФОМе тяжело расти. Потому что опросы – вещь интересная, но рутинная. А молодежь хочет, чтобы было не только интересно, но еще и карьерный рост.
О тогдашних совместных праздниках ходят легенды.
Жили дружно. Каждый, кто в ФОМе становился обладателем автомобиля, покупал шампанское, и мы лили его на колеса. Это был праздник. Потому что какое-то время на машине в ФОМе ездила одна я, и она одиноко стояла перед воротами садика. Хотя часто я приезжала на работу на роликах – так было быстрее. (Смеется.)
Вы тогда больше всего дружили со Светланой Мигдисовой?
Как ни странно, сейчас со Светой я общаюсь гораздо больше, чем тогда, когда мы работали вместе. Не могу сказать, что тогда она была моей подружкой. Моей «подружкой» в том ФОМе был Гена Воробьев. (Смеется.) Я была поражена тому, что у него много детей, и мы с ним постоянно разговаривали о детях. Вообще, у нас была компания: Гена, Света Назарова, Леша Чуриков. С Геной мы Лешу и Свету знакомили и женили, и они до сих пор живут счастливо. С ними у меня был особо тесный контакт – у нас дети примерно в одно время родились, мы и в гости друг к другу часто ходили. С Рашелью, несмотря на нашу разницу в возрасте, были очень дружны. Мы тогда все друг рядом с другом сидели, и у всех у нас были хорошие отношения.
Есть ли у вас ощущение, что сейчас жизнь в ФОМе замедлилась, стала спокойнее по сравнению с теми годами?
Мне, честно говоря, это спокойствие не очень нравится, потому что оно непонятное. Я бы даже не назвала это спокойствием, потому что на удаленке как понять – спокойно или нет? Все сидят по домам, переписываются. Внешне это выглядит спокойно, но работа-то кипит и, может быть, даже вдвое интенсивнее. Поле сейчас проводить намного сложнее. Я не представляю, как полевики проводят опросы. Что по квартирам, что по телефону – кто сейчас соглашается говорить? Для меня это большая загадка. Когда ко мне приходят данные, например, по Георейтингу, я думаю: господи, как же это возможно провести опрос в 89 регионах?! У полевиков всегда была беспокойная жизнь, а сейчас она особо беспокойная. А вот моя стала спокойнее, потому что теперь все в электронном формате, не надо закупать бумагу, печатать, брошюровать. У нас же раньше был специальный человек, который на брошюровке стоял. А сейчас посадить пять экземпляров на пружинку я и сама могу.
Вы окончили Московский институт электронного машиностроения. Оттуда вышло много, как ни странно, сотрудников спецслужб, а еще – выдающихся математиков и предпринимателей, в частности Наталья Касперская.
Так я с ней на одном курсе училась. Правда, мы не общались. У нас факультет был прикладной математики, вот с тех пор я, что называется, и прикладываюсь по разным отраслям. Я собиралась поступать в МГУ на факультет высшей математики и кибернетики. Папа окончил мехмат, но я туда заглянула, увидела повернутых на математике мальчиков и девочек и не пошла туда. А на ВМК мне не хватило полбалла. В приемной комиссии сидело много знакомых, которые сказали: «Да ладно, мы тебя и так возьмем». Но, видимо, я была горда и ответила: «Нет, мне просто так не надо». О чем, конечно, потом пожалела, потому что МГУ есть МГУ.
Стала думать, куда поступить, и увидела у МГУ человека с табличкой, на которой было написано, что люди, не добравшие баллов, могут по собеседованию попасть в Институт электронного машиностроения. Я поехала туда, но мне и здание не понравилось – после высотки на «Университете» оно выглядело плохо, ужасно неинтересно, и собеседованием не обошлось – пришлось опять сдавать экзамены. Но я их сдала, поступила. В итоге не пожалела, потому что институт оказался очень сильным. И ребята с нами учились одаренные. Мавроди, кстати, тоже вышел из нашего института.
Стипендия в то время в вузах была 40 и 60 рублей, а на нашем факультете – 75, 93 и 115. Моя мама получала зарплату 140 рублей, а я – 115 и была очень горда собой.
Я хотела заниматься чистой математикой, но папа сказал: «Что ты в чистой математике можешь придумать? Доказать теорему Ферма? Это интересно, но сколько таких недоказанных теорем? Не так уж и много. Готовить студентов к поступлению в университет? Наверное, тоже интересно, но, может, лучше найти прикладное значение математике?» Я согласилась, что в чистой математике надо быть ученым, но я этого не хотела, или нужно искать какое-то другое применение для себя.
Школа № 52, в которой вы учились, была уклоном в программирование?
Она была с уклоном в физмат, и на первых двух курсах института я особо ничего не делала, потому что тригонометрию, дифференцирование, производные и даже интегралы мы прошли в школе. У меня из-за этого в институте возникли проблемы по матанализу, потому что я доказывала теоремы не так, как преподаватель, и за это получала тройки.
Школа находилась на улице Строителей. Шутили на этот счет?
Я живу на Юго-Западе, недалеко от меня как раз тот самый дом, где снимали «Иронию судьбы». А шуточек на этот счет не было. Возможно, потому, что в классе все были очень серьезные. Хотя мы умели отдохнуть. Собирались вместе, гуляли и даже как-то пили ром Havana Club и какой-то вермут ядовито-зеленого цвета. (Смеется.) Ходили с гигантскими рюкзаками в походы с ночевками, ездили в Таллин, Псков, Санкт-Петербург.
Вдобавок ко всем вашим знаниям и талантам вы, судя по фотографиям в соцсетях, способны еще и коня на скаку остановить.
(Смеется.) У моей подруги в Велегоже конная ферма. Я ездила верхом, но меня это не впечатлило. Мне сказали, что коняшки идут медленно и аккуратно, но, когда мы переходили через речку, моя лошадка почему-то решила не перейти, как другие, а перепрыгнуть. Это было неожиданно и неприятно. Вот когда ты едешь на машине, знаешь, что если зеркала прошли в проем, то и вся машина пройдет. А здесь твои коленки – по бокам коня. Если вдруг он надумает проскочить между деревьями, будет неприятно. В общем, верховая езда – не мое. Наверное, лошадьми надо заболеть.
При этом сложно найти в ФОМе более спортивного человека.
Я, видимо, родилась спортивной. В школе играла в волейбол, мы с успехом выступали на городских соревнованиях. А еще родители отдавали меня на гимнастику, но я играла в хоккей с мальчишками. Мне очень нравился хоккей. Так что на коньках я тоже катаюсь. И на этом, как его, господи… на скейте. Причем я ничему не учусь. Встаю – и еду. Если мне предложат еще на чем-нибудь прокатиться, я не откажусь, освою.
Давно хотел спросить, откуда у вас любовь к мышам?
Это для меня самой – загадка. Вдруг однажды все стали дарить мне мышей. Почему? Помню, когда я была в пятом или шестом классе, родители зачем-то подарили мне хомячка. А потом еще одного. Они оказались разнополые, и у меня родилось 14 хомячков. Я не знала, куда их девать, и быстро раздала одноклассникам. А вот кто подарил мне первую мышь и по какому поводу, не знаю. Но теперь у меня дома – стеллаж с мышами. Их больше тысячи, причем это не мягкие игрушки, а мыши из оникса, стекла, соломы, елок.
Как-то я решила наклеить защитную пленку на капот. В сервисе спросили: «А почему простую пленку? Рисунок не хотите?» Увидели у меня в машине мышь – так мышь появилась у меня на капоте.
Расставлять мягкие игрушки под стеклом автомобиля – это, кажется, какая-то азиатская традиция, верно?
В моем случае дети этих крыс набрали в «Икее». Это пылесборники, поэтому я всех их из дома переселила в машину. Теперь моя машина – достопримечательность, ее фотографируют и выкладывают в соцсети. Как-то подхожу – двое улеглись на капот, селфи делают. Смешно! На зиму я, правда, мышей убираю, а то стекло запотевает. Недавно приезжаю на заправку, а заправщик говорит: «А куда это у вас все мыши разбежались?»