Социолог Дмитрий Рогозин – о Леониде Блехере, свободе по-русски, праве высказываться непублично в публичном пространстве и подводных камнях идеологии больших данных
Леонид Блехер не называл себя социологом. Как минимум при мне. Я не слышал. Он не писал социологических статей, не публиковал социологических книжек, не развивал социологическую теорию. Он просто был рядом. Внимательный, порой насмешливый (чаще над собой), поддерживающий и ободряющий, любопытствующий во всем, в том числе в том, что иные, обремененные социологическими регалиями считали пустой забавой, а то и дурью. Но самое главное – Леонид Блехер, или Леша, был свободным человеком и распространял эту свободу вокруг. Не либерализм, а именно свободу, в том предельно русском значении этого слова, которое часто путают с бунтом, протестом и самозванством, а на деле она, свобода по-русски, есть не что иное, как общинность, ироничность и ответственность. Вот об этой Лешиной и нашей общей свободе я и хочу написать, вспоминая его.
Как-то я спросил коллег о правилах проведения стандартизированных интервью, в известной фомовской манере спросил: «Одни считают, что интервьюер должен в точности задавать вопрос, не пояснять и не комментировать написанное, всячески избегать каких-либо отклонений от анкеты. Другие полагают, что разговорный формат, комментирование и объяснение смысла вопроса существенно улучшает качество ответов, поэтому следует придерживаться стиля в стандартизированном интервью. Какая точка зрения вам ближе – первая (стандартизированное интервью требует точного соответствия анкете) или вторая (следует придерживаться разговорного стиля)?»
Леша ответил:
«Так ставить вопрос не очень правильно. И тот и другой способы хороши – только для достижения разных целей. Первый – для фиксирования реакции отвечателей на вопросы анкеты. Второй – для выяснения, что люди думают о предлагаемой теме, которую вопросы и разговоры вопрошателя как бы обрисовывают, наводят на нее человека».
И добавил, выдержав паузу:
«Мне лично интереснее второй, в нем я существую. А в первом меня вроде как бы и нету совсем – а я этого не люблю, у меня от этого настроение портится».
Вопрос у меня получился большим, затянутым, ответ Леши – коротким, режущим. Нельзя быть там и жить там, где не нравится. Нельзя общаться так и вопросы задавать так, как не любишь. Можно быть собой только в состоянии гармонии, там, где ты есть и можешь быть. А так-то все приемы хороши по-своему, но не для каждого, тем более для тебя лично. В этом весь Леша, прямой, откровенный режущий. И в этом его свобода – общая, разделяемая по принципу, а не по букве, не хоровая, а в разноголосицу, но с правом каждому голосу быть услышанным. Это и есть общинность в понимании свободы.
Леша многие годы вел ЖЖ, участвовал в ЖЖ-дискуссиях и во времена рассвета этой площадки, и во времена заката, когда инициатива перешла в ныне признанную экстремистской социальную сеть. Была в этой сети группа (да и сейчас есть, но не активна) – «Мануфактура «Соцпох». В ней Леша и задал вопрос о возможности цитировать диалоги участников, которые порой бывали весьма колоритны. И что тут началось! Не обсуждение, а выяснение отношений, разговоры за правду и справедливость, за возможность высказываться непублично на, в общем-то, публичной площадке.
На что Леша ответил:
«Я человек простой, из программистов. Я так полагаю, что любая секретность и ограничение обмена информацией должны специально обуславливаться и объясняться, контролироваться и при первой же возможности отменяться, если обстоятельства изменятся, то есть нормой является открытое обсуждение и принцип urbi et orbi.
Конечно, если ты не играешься в Большие Секреты, как шестиклассник в шестом классе «Б». Говорить, конечно, можно не всем, а тем, кто пройдет через какие-то фильтры, проверки, отборы и проч. А вот слушать и читать могут все.
Но я пришел в уже существующую группу и готов подчиняться существующим правилам и нормам, с которыми я хотел бы ознакомиться, – подчиняться до тех пор, пока я, совершенно суверенно, не сочту, что я уж лучше не буду в этом участвовать, чем стану подчиняться. Поэтому я и спросил. И уважаемый Иван Низгораев мне объяснил норму этого сообщества. Он, как я понимаю, это сообщество создал и правила его функционирования – тоже. Он за это отвечает.
Мне эти правила подходят, они моим понятиям соответствуют. Более того. Если нормой является открытость, то высказывающийся не должен ничего специально разрешать – по умолчанию то, что он говорит, может быть добросовестно процитировано каждым, кому это покажется интересным. А вот если он специально указывает, что то, что он говорит, цитировать нельзя, то его мнение, естественно, должно быть уважено».
Мне всегда была симпатична такая позиция Леонида Блехера: говори открыто все, что считаешь нужным сказать, в лицо при всех. А ежели сказать открыто не можешь, лучше промолчи. В мире и без того много места для пересудов и сплетен. Не нужно умножать такие места, даже если умножение это согласовано и разделяемо участниками.
«Идея всем принимать участие в решении вопроса, что можно публиковать, а что нет, – идея интересная. Равно как и толкование слова «закрытая» в старом добром советско-партийном стиле («закрытое письмо», «закрытое партсобрание» и т. д.).
Опять же отношение к тому, что ты сам пишешь, как к сраму, который можно показывать, но только тем, кому ты захочешь, а от остальных нужно скрывать – тоже идея не вчера придуманная. Она, как бы сказать, физиологична и человеку присуща.
Так же присуще человеку (хотя и малообъяснимо) желание распоряжаться своими высказываниями после того, как ты их высказал.
Но от этого всего веет какой-то, прошу прощения, подростковостью. «Еже писах – писах» – сказано давно и не нами. Писать и говорить надо только то, за что ты готов отвечать. Иначе будешь все время, как несмышленый котенок, гоняться за собственным хвостом.
А, да. И еще одно. От употребления слов типа «общепринято» и «неписаная норма» меня всегда слегка передергивает. От них попахивает элементарным наперсточничеством. Хочешь, чтобы так было, – так и скажи: мол, я хочу, чтобы было так. А за некие неписаные и общепринятые прятаться не стоит. Это не по-мужски».
Леонид Блехер
Ирония в каждом слове – мягкая, неунижающая, наставляющая. Свободное высказывание не может быть принуждающим, оно может наставлять, но лишь тех, кто готов принять наставление, кто своим умом, через твои примеры и доводы дошел, созрел, осознал. Леша не шутил, да и ирония – это не шутка. Он демонстрировал нам, «как бы социологам», что такое социология и как с ней нужно обращаться, не превращаясь в оракулов и наставников. И единственное средство для этого – ирония. А еще ирония – это неотъемлемая черта свободы.
Тогда в Сети разыгралась нешуточная баталия по вопросу о конфиденциальности и праве на личный разговор в публичном пространстве. Резко выступал Леша, прямо, хотя по отношению ко многим прямым и резким, недумающим, – и не скажешь так. Да то и не мои слова. Он сам написал потом в личной переписке:
«Прошу прощения за свой злобный тон в последних постах. Я, собственно, сознательно занимаю крайнюю позицию. Она обычно сбрасывает общее напряжение и дает возможность принять взвешенное решение. Мне-то этот вопрос не очень важен, я обычно легко договариваюсь с автором того или иного высказывания о возможности его цитирования».
Резкость у Леши всегда была инструментальной, по делу. Это было видно, чувствовалось. Обозначить место в разговоре, на котором совсем не хотелось останавливаться. Обозначить и заострить, дать возможность высказаться другому, но не свернуть со своего, важного, в чем хорошо быть, а не представляться в словах, на публике, – в этом весь Леша.
Не отступить от важного, того, что считаешь правильным, с чем тебе хорошо. Что же это, как не ответственность перед собой и своим собеседником? И эта ответственность распространяется не только на очевидные вещи. Она определяет и задает тон твоих высказываний, формирует порой неочевидную точку зрения.
Кто в наши дни может возразить против больших данных, поставить на вид сомнительность этого подхода? А Леша мог еще на заре этих самых данных:
«Конечно, когда берут на работу, то учитывают, кроме анкетных данных, и фигову тучу других факторов и параметров. Скажем, среднее качество средних школ в местности происхождения кандидата, языковые различия, возможности фальсификации и возможности проверки данных и проч. Вот поэтому к идеологии больших данных следует относиться с осторожностью (по крайней мере). Уж очень легко с их помощью генерировать убедительную фигню. Но это, конечно, только мое мнение».
Идеология больших данных – как невзыскательное и ненавязчивое наблюдение за человеком, без его ведома во имя некоего провозглашенного блага:
«Идеология больших данных, как я понимаю, – это идея обработки данных, собранных без и вне контакта с людьми».
Когда «никто ни с кем никак не контактирует, не разговаривает, не спрашивает и не объясняет» (это его прямая цитата), возникает та самая «убедительная фигня», возможно, удобная для принуждения, но бессмысленная для понимания и абсолютно чужеродная не только социологическому воображению (по Миллсу), но и понятию свободы, свободы по-русски.
Я так часто повторил о свободе по-русски, что буквально слышу смешок Леши, похлопывания по плечу и его характерное: «Что-то ты, дружок, заговорился». Но что тут скажешь в ответ? Только рассмеешься. Так уж выходит, что у нас, на Руси, самыми русскими зачастую становятся представители других национальностей. И дело не в дистанции, аналитических способностях или, чур меня, какой-то инфантильности русского национального характера, а дело в культурной среде и русском языке – этой вязи слов, в которой мы все пытаемся не увязнуть. Леша, думаю, со мной бы не согласился и сказал что-то звонкое, необидное. А я бы стоял на своем и говорил прямо в глаза очередные глупости для кого-то внешнего и важности для меня внутреннего. И что бы вы ни подумали, это и есть свобода по-русски, которой научил меня свободный человек Леонид Блехер. Свобода как общинность, ироничность и ответственность.